Он был Рыжий

Был один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей.     Д. Хармс

Завтра будет о нем спектакль...

Он был поэтом. У него был шрам. Он жил в мире, а потом перестал. Мир вокруг был еще не наш, но уже не их. Внутри мира не было.
Он повесил себя, а я повешу на стену его портрет. Он писал про нас, а я пишу про него.

«Я родился – доселе не верится –
в лабиринте фабричных дворов,
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров».

И я. Интересно, на кого делюсь я? Я делюсь на два и на три. Я делюсь на себя. Я делюсь собой.

«Безобразное – это прекрасное,
что не может вместиться в душе».

Надо любить. Всех и вся. Надо прощать. Всех и все. Надо быть. Или не быть. «Вот в чем вопрос. Достойно ль…» Да. Прав-да. Свобо-да. Дар.

«Мне не хватает нежности в стихах,
а я хочу, чтоб получалась нежность -
как неизбежность или как небрежность,
и я тебя целую впопыхах…»

Он был поэт.

Где обрывается память, начинается старая фильма,
играет старая музыка какую-то дребедень.
Дождь прошел в парке отдыха, и не передать,
как сильно благоухает сирень в этот весенний день.

Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркой
сталинской: все как было, было давным-давно.
Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки,
в открытом кинотеатре показывали кино.

Про те же самые чувства показывало искусство,
про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках.
И бесконечность прошлого, высвеченного тускло,
очень мешает грядущему обрести размах.

От ностальгии или сдуру и спьяну можно
подняться превыше сосен, до самого неба на
колесе обозренья, но понять невозможно:
то ли войны еще не было, то ли была война.

Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети,
плохой репродуктор что-то победоносно поет.
Как долго я жил на свете, как переносил все эти
сердцебиенья, слезы, и даже наоборот.

Он был Рыжий.

Ника Ерофеева, Москва,
пресс-отряд,